Апология любительского японоведения

[Kentarō]

Размышления на тему прикладного любительского японоведения. Что это за штука и при чём здесь Сейлор Мун?

[Kentarō]

Что побуждает меня к созданию настоящей темы? Обстоятельства жизни. Чем они характерны? Своей символичностью.

Двадцать три года назад, в августе 2001, мне довелось пережить «сейлористскую инициацию». Разумеется, тогда я и не подозревал, что пережил её, да и как мог я это понять, если в те времена ни один мудрец не слышал ни о сейлористике, ни о сейлоризме. Ведь в ту пору ещё не существовало и самих этих понятий. Более того: не было и малейших признаков, что однажды таковые появятся и наполнятся конкретным смыслом. Как же можно, в таком случае, говорить о «сейлористской инициации», если в тот момент, когда она будто бы случилась, никто на свете не сумел бы определить, что она — это именно она, а не что-либо другое, как, например, факт временного (но довольно буйного!) помешательства одного ещё относительно молодого человека, успевшего к двадцати семи годам во всём разочароваться и извериться?

Однако замечательное свойство новых понятий состоит в том, что они существуют независимо от тех учёных, мыслителей и т. д., которые в один прекрасный день дают этим понятиям определения. Так и сейлористика с сейлоризмом возникли задолго до того, как некто впервые произнёс эти странные термины. Едва один из зрителей «мультика для девочек от 8 до 13 лет» задался вопросом: «А почему юбки и воротнички у сейлоров именно таких цветов?», как в тот же миг родилась сейлористика. Как только одна из юных зрительниц сказала себе: «Буду-ка я брать пример с моих любимых героинь», тут же миру явился сейлоризм.

Физика на одном полюсе, этика на другом, между ними то прямая, то извилистая дорога логики — вот вам и триада, из которой рождается Сейлор-мир. А там, где есть мир, всегда найдутся свои Ломоносовы и Паганели, стремящиеся этот мир исследовать; отыщутся Байроны и Мильтоны, которые будут этим миром вдохновляться. Правда, никакой мир, даже заведомо вымышленный, не выпрыгивает из небытия, как чёртик из табакерки, т. е. не появляется сразу в готовом виде. Но временнóй промежуток между миром возникающим и возникшим может быть сколь угодно короток.

Впрочем, двадцать три года назад я всего этого ещё не знал. Я просто переживал один из довольно скверных периодов моей жизни и (возможно, сам того не сознавая) искал, чем бы отвлечься от житейских неурядиц, тяжёлых дум и сплина. Провидению было угодно указать на Японию, и оно сделало это с одному ему доступной ненавязчивостью. Вспоминая теперь те дни, я с удивлением обнаруживаю, что случайные встречи с Японией, ничего не сулящие и ни к чему не обязывающие, случались со мной в ту приснопамятную первую весну XXI века как-то подозрительно часто.

Рассеянно перелистанная в Доме книги здоровенная книжища Игоря Латышева «Япония, японцы, японоведы». Обнаруженный там же самоучитель японского языка Лаврентьева, из коего я непосредственно в магазине успел почерпнуть, что относительные прилагательные в японском выражаются существительными в родительном падеже («весенние цветы» = 春の花). Виденные по телевизору потрясающие «Семь самураев» Куросавы и эпатажное, но очень красивое «Табу» Осимы. Наконец идиотская провокационная статья в газете «Смена» (в те времена опустившейся до уровня «вшивой» бульварной газетёнки) под интригующим названием «Покемон в царстве Сейлормунов». Что же, всё это цепь совпадений или перст судьбы?

До сих пор помню то неоднозначное чувство, которое осталось у меня после прочтения той завиральной статейки. С одной стороны казалось весьма вероятным, что живописуя вред и опасность для «неокрепших детских умов», которые таили в себе «нехорошие мультики», сделанные злокозненными и коварными японцами, автор, мягко говоря, лукавит, а, быть может, и вовсе несёт ахинею. Но одновременно с этим где-то на периферии сознания мерцало опасение: «А вдруг хоть что-нибудь из сказанного — правда, и я в самом деле свихнусь, если это увижу?»

つづく

[Kentarō]

Феноменально, но то давнее предчувствие меня не обмануло. В итоге я действительно «помешался» на Японии, но произошло это, конечно же, не моментально. Временнóй промежуток между первым знакомством с «опасными мультиками» и началом собственно «помешательства» составил приблизительно три месяца или чуть больше.

Вышло так, что из упомянутых в статье сериалов я сперва увидел «Покемонов» (вероятно, в марте 2001-го) и «с чувством глубокого удовлетворения» убедился, что по крайней мере написанное об этом аниме есть откровенная дичь. Причём у меня возникло подозрение, что автор сам не видел того, о чём писал и что предавал анафеме. В сущности, для «Смены» 2001 года, к тому времени давно и необратимо опустившейся «ниже плинтуса», подобное было в порядке вещей. С видом знатока или очевидца беззастенчиво наврать с три короба тамошним писакам казалось вполне естественным, тем более, что никакой ответственности за своё враньё они, по-видимому, не несли.

Как бы там ни было, а «Покемон» меня, бесспорно, не напугал, но и не увлёк. Коммерческая сторона дела была слишком очевидна, чтобы отвлечься от неё и сосредоточиться на истории, а сама история показалась мне лишённой цельности и адресованной исключительно детской аудитории.

Специфически японского я в сериале не увидел ничего или почти ничего, хотя и будь оно там, я едва ли сумел бы его идентифицировать. Правда, мой интерес к Японии к тому времени уже начинал мало-помалу разгораться, но Страна восходящего солнца ещё являла для меня сплошной «чёрный ящик». Мои знания о японских делах были практически нулевыми, а питаться слухами я уже не желал принципиально. Впрочем, к мысли сознательно изучать Японию я тогда ещё не пришёл, но, вероятно, был уже внутренне подготовлен к ней.

Таким образом, моё знакомство с «Покемоном» стало, по сути, первой вехой на пути, на который я ещё только готовился вступить. В самом деле: узнал некую небылицу про Японию > засомневался > выяснил, как всё обстоит на самом деле. Это уже здорово напоминало исследовательскую деятельность, пусть и дилетантскую.

Развить свой успех на ниве прикладного любительского японоведения мне тогда не удалось — навалились житейские проблемы. Но, возможно, чтобы впечатления той особо значимой весны как следует уложились в голове, мне как раз и нужна была пауза. Наконец моё положение (впрочем, далеко не блестящее) несколько стабилизировалось, и я обрёл досуг, позволяющий иногда отвлекаться от забот о хлебе насущном и думать о чём-нибудь ещё, кроме вещей узкопрактических. Вот тогда-то в один прекрасный выходной день (то была суббота) я неожиданно и вспомнил, что, выражаясь языком булгаковского Шарика, «разъяснил» одних «Покемонов», в то время как с «Сейлормунами» предстояло разбираться отдельно. На моё счастье, мысль эта пришла мне в голову относительно вовремя: хотя я и опоздал к началу субботнего сеанса, но всё же успел увидеть бóльшую часть второй серии из двух показанных.

つづく

[Kentarō]

Таким образом, первой виденной мной серией стала сто третья, причём и её я смотрел не с начала. Поэтому можно без преувеличения сказать, что я попал, как Чацкий, с корабля на бал, сразу же угодил в гущу событий. Событий малопонятных (первоначально непонятных совсем), но почему-то всё же притягательных.

Честно говоря, наблюдая «спешный приезд» Рэй в кафе и её «деловую встречу» с барабанщицей Маей Тоно (вызвавшую, как мы помним, очередной «цирковой номер» с верчением официантки), я был поначалу обескуражен и испытал даже некую досаду. «Меня-то стращали "безвкусной и жестокой волшебной сказкой", а тут какой-то сумасшедший дом!» — возмутился я тогда, но телевизор всё же почему-то не выключил. Быть может, мне хотелось узнать, чем кончится серия, имеющая в середине своей этакий балаганчик. А возможно, я надеялся хоть здесь-то увидеть нечто из разряда японской экзотики, которой (как мне показалось при беглом знакомстве) был начисто лишён «Покемон».

И то, и другое мне удалось вполне. Финал серии не разрешил ни одного вопроса, зато поставил ряд новых, разобраться в которых можно было не иначе, как продолжая смотреть это «непонятно что» про «кукол с глазами на пол-лица». «Японщина» же не заставила себя ждать: тут вам и храмовый праздник, и девушки в юкатах, и ловля золотой рыбки сачком, и игра на барабане тайко (sic?). Одновременно (почти сразу!) у меня возникло робкое подозрение, что русский перевод текста серии, который я слышал, не вполне соответствует японскому оригиналу (что японцы в обиходе не используют англо-американских обращений, было понятно и ежу).

Вот при таких обстоятельствах, собственно говоря, и началось моё плаванье в море японоведения, которое поначалу представало в одежах «сейлормуноведения». Однако чем дальше, тем больше я замечал прочную, нерасторжимую связь между сюжетом и декорациями аниме-сериала (сперва казавшегося мне запутанным и слегка безумным) и японской культурой, понимаемой в максимально широком смысле.

Те, кто говорит, что, смотря «Сейлор Мун», поначалу не понимали/не замечали/не считали существенным, что смотрят именно японский сериал, вызывали и вызывают у меня искреннее недоумение. «А на что ж вы, братцы, глядели, если не увидели разнообразых примет "японскости", которые в каждой серии исчисляются десятками?» — хочется мне спросить этих столь невнимательных зрителей. Между тем (судя по некоторым фанфикам), подобное восприятие сериала, т. е. концентрация на сюжете при полном игнорировании «сценического пространства», было в те времена (т. е. в начале века) весьма распространено среди российских поклонников «Сейлор Мун», если не преобладало. Возможно, причина кроется в том факте, что в России того времени аниме было ещё относительно малоизвестно и среднестатистический зритель не всегда мог бы мгновенно отличить аниме от мультипликации других стран, особенно в случае искусственного американизирования аниме усилиями «локализаторов».

Как бы там ни было, ко мне всё это не относилось. И если сериал поначалу заинтриговал, а позже не на шутку заинтересовал меня (несмотря на свою вполне очевидную «подростковость»), то это было напрямую связано с фактом его японского происхождения. Более того, аниме «Сейлор Мун» весьма скоро стало для меня своеобразным «японоведческим ликбезом», поскольку о многих специфических чертах японской культуры я сперва узнавал из него и лишь потом читал о том же в книгах. Синтоистский храм и буддийский монастырь, онсэн и рёкан, ханами и ханаби, кэндо и тя но ю, икэбана и японские карпы, гадальные палочки и храмовые талисманы, бункасай и день совершеннолетних — всё эти явления японской культуры есть в сериале и не нужно быть сверхвнимательным, чтобы их заметить и сверхлюбопытным, чтобы ими заинтересоваться.

Возможно, как раз поэтому в какой-то момент для меня «Сейлор Мун» и Япония слились воедино, и стало немыслимо интересоваться первым, не изучая второго. Несколько месяцев начального японоведения прошли под эгидой Сейлор Мун и всё то новое, что я узнавал о Японии, я стремился, найти, заметить, угадать в тех сериях аниме, которые смотрел и пересматривал (утром и днём) каждые выходные. Быть может, именно этот ритм показа с интервалами в целую неделю и определил собой насыщенность моих тогдашних японоведческих занятий, а замедление ритма (ближе к весне по выходным начали показывать две серии вместо прежних четырёх) интенсифицировало их. Нетерпение, порождаемое долгим ожиданием, я компенсировал доступным мне разнообразием японской и японоведческой литературы, японским языком и японским кино, выставками и концертами в рамках «Японских вёсен». Когда же в один ужасный день обожаемый мною «мульт» кончился, я обнаружил, что единственное лекарство от гнетущего чувства пустоты — это японская культура во всех её проявлениях. Она, в отличие от даже самого длинного сериала, кончиться не могла.

つづく

[Kentarō]

Вышесказанное прекрасно звучит в кратком изложении, на деле же мои японоведческие штудии были далеко не так безоблачны, как я изобразил в ретроспекции. Первым и, вероятно, самым существенным препятствием на пути моего открытия Японии было моё крайне шаткое материальное положение. Если в «докризисную эпоху» (речь только о моей частной жизни, разумеется) я мог заказывать «до зарезу нужные» книги в Англии и походя покупать в филиалах «Мира» такие кирпичи, как, например, однотомное издание «Властелина колец» издательства Harper Collins (увеличенный формат, твёрдая обложка с тканевым переплётом, глянцевая бумага, иллюстрации Алана Ли), то теперь мне приходилось беречь буквально каждый грош и экономить даже на транспорте. Добавим к этому отсутствие интернета и самого устройства, к которому его можно было бы подключить, и станет ясно, до какой степени скверными были условия моего японоведческого старта. Однако, находясь и в худших условиях, упорные Юн Су, Хан Сек Бон и Ниномия Киндзиро сумели добиться многого. Мне не оставалось ничего другого, как подражать им.

Любопытно, что начать я посчитал необходимым с японского языка, о котором до того момента, как впервые услышал «Мунрайто дэнсэцу», «Отомэ но пориси» и «Такисидо мирадзю» (почему на титрах 103-ей серии и ещё нескольких, следующих за ней, звучала песня «Отомэ но пориси» — загадка, но было именно так), не знал практически ничего, кроме тех отрывочных сведений, на которые наткнулся случайно.

Так, в книге Спивака «Как стать полиглотом» сообщалось о показателе родительного падежа の и даже приводилась сама буква (позже я отыскал «знакомую букву» в самоучителе Лаврентьева, перелистанном в «Доме книги», и выяснил «правду о весенних цветах»). В энциклопедическом словаре СЭС имелись две крошечные таблички, изображающие хирагану и катакану (без указания чтений; с двумя устаревшими буквами). В детские годы из передачи «Спокойной ночи, малыши!», где актёрами, одетыми во что-то «якобы японское», была разыграна миниатюра на тему японской сказки, я узнал, что, здороваясь, японцы будто бы говорят друг другу «конничва» (звучало именно так, вместо коннити ва). В подростковом возрасте с мягкой пластинки старого «Кругозора» я услышал «дзикосёкай» участников квартета «Dark Ducks» и две песни в их исполнении. Вот, собственно говоря, и всё, что я в ту пору знал о японском языке, кроме откровенных небылиц («каждое слово обозначается иероглифом», «есть иероглифы из ста черт», «женщины в Японии обычно знают только кану» и т. п.). Теперь мне предстояло разобраться во всём самому и выяснить, каков же японский на самом деле. Оставалась одна маленькая проблема: у меня не было учебника.

И ладно бы только учебника! У меня не было и денег, чтобы купить его. Но порыв не терпит промедления, а Небо благоволит дерзновенным. В старом бумажнике, стоявшем почему-то на книжной полке среди книг, отыскалась припасённая во времена «святых девяностых» пятидолларовая купюра, последняя из некогда там бывших. Так я обрёл средства, чтобы приобрести вожделенный учебник, который, в свою очередь, сам оказался лишь средством к постижению японской культуры.

Выбрав оптимальный (т. е. наименее затратный) маршрут и преодолев значительную часть пути пешком, я добрался до Невского и с глубоким разочарованием обнаружил, что виденный мной здесь весной самоучитель Лаврентьева исчез. Но трагедии не случилось — тот же учебник отыскался, как это ни странно, в «Доме военной книги» и был куплен после обмена пяти долларов по невыгодному курсу. Искать выгодный мне было невмоготу, ибо, во-первых, заветный учебник звал меня и манил, а во-вторых, я в тот день находился под впечатлением 110 серии и едва ли мог рассуждать здраво.

О том моём первом учебнике японского я обстоятельно расскажу в другом месте. Пока же замечу только, что критика в его адрес, раздающаяся в нынешние времена со всех сторон, не вполне справедлива, ибо не учитывает, в какие годы и для кого учебник был создан. Что касается меня, то мне этот учебник помог сделать мои «самые-наисамые» первые шаги в изучении 日本語, и одного этого достаточно, чтобы быть бесконечно благодарным автору. Казус в том, что лет за десять до того дня я уже держал в руках самоучитель другого автора (брал в центральной городской библиотеке имени Маяковского), но, по-моему, не ушёл дальше предисловия, из которого почерпнул единственную мысль: японский куда больше похож на русский, чем китайский.

На этот раз я посчитал необходимым проработать учебник самым тщательным и всесторонним образом, и на первых порах мне это даже как будто удавалось. Однако резкое нарастание объёма информации, некоторая хаотичность её подачи, отсутствие подробного оглавления, крайне несовершенный указатель иероглифов, отсутствие собственного русско-японского словаря (при наличии упражнений на перевод с русского) и главное — совершенно нерациональная (если не сказать «нежизнеспособная») система преподавания письменности в конце концов довели дело до того, что я начал считать себя беспросветным тупицей, для которого японский язык навсегда останется тёмным лесом. Правда, робкая надежда, что когда-нибудь я всё же смогу одолеть те темы, в которых увяз во время первого «штурма», у меня оставалась, но мысль, что самоучитель Лаврентьева тяжеловат и мне следует начать с чего-нибудь полегче, меня также не оставляла.

Как бы там ни было, а занятия языком я на время бросил и возобновил их лишь тогда, когда летом 2002 года совершенно неожиданно для себя сумел прочесть японский текст на выпущенной, по-видимому, к чемпионату мира по футболу, банке собачьих консервов (это была чисто декоративная надпись, представлявшая собой реплику некой японской собаки, обращённую уж не помню к кому — что-то наподобие «こんにちは！お元気ですか?»). Тогда-то я и постиг простую, но важную истину: забыть японский окончательно — невозможно. Практический вывод из этой максимы был таков: японский не из тех языков, которые можно выучить сразу; его нужно начинать учить снова и снова и лишь тогда рано или поздно начнёшь что-то понимать. К этому моменту весьма удачно подоспели «Первые уроки японского» Наоэ Наганумы, пособие по письменности Лена Уолша, брошюрка Курленина по иероглифическим ключам (кошмарная, но занятная) и — самое главное! — краткий словарь иероглифов Неверовой, который наконец позволил мне читать иероглифический текст, не испытывая при этом танталовых мук (которые были обеспечены при пользовании ключом к БЯРС'у).

Далее был целый ворох разнообразных учебников, пособий, словарей, раритетов и новоделов, каждый из которых привносил некую новую ноту (или целый аккорд таковых) в «симфонию японского языка», звучащую в моей голове. Однако главный результат — сознание факта, что японский язык, в принципе, способен усвоить каждый (на каком уровне — другой вопрос) был достигнут в то приснопамятное лето. Но до него было ещё далековато. На дворе стояло унылое предзимье, и я, сделав «паузу» в занятиях японским, испытывал, тем не менее, некую жажду деятельности. Исключительно японоведческой, конечно.

つづく

[Kentarō]

Надо заметить, что эта жажда впервые «накатила» на меня ещё в августе 2001-го, т. е. в разгар моего первого «штурма» твердыни японского языка, но тогда разгуляться ей было негде. Хроническое безденежье — злейший враг того, кто стремится выпить море японской культуры залпом. Прекрасно сознавая, что книги, способные ввести меня в курс японских дел, даже если и отыщутся в магазинах, скорее всего, окажутся мне не по карману, я решил начать с малого, а именно — с тех крох, которые обнаружились в домашней библиотеке. К моему величайшему удивлению, выяснилось, что даже из этих крох можно сложить какой-никакой фундамент японоведческой избушки, которую в дальнейшем, путём бесконечных достраиваний и перестраиваний, можно превратить в зáмок или дворец.

Итак, у меня имелись:

1. Пространная статья «Япония» из 49-го тома БСЭ 1957 года издания (57 страниц с иллюстрациями, картами, таблицами, содержащие сведения по разным аспектам жизни японцев от географии до искусства).

2. Три выпуска справочника «Страны мира» (1973, 1983 и 1987 годов с краткими политико-экономическими статьями, по стилю напоминающими скучнейший справочник «Япония наших дней» 1983 года).

3. Сборник «Японские повести» (Молодая гвардия, 1957), содержащий произведения Такидзи Кобаяси, Юрико Миямото и Утако Ямады.

4. Два сборника японских сказок: «Японские сказки» (ГИХЛ, 1956) и «Японские народные сказки» (Детская литература 1965; перевод и обработка Н. Фельдман, под общей редакцией С. Маршака)

5. Небольшой поэтический сборник для детей «Улыбки повсюду» (Детская литература, 1977), стихотворения которого были написаны по мотивам японского фольклора Ефимом Юдиным (однако по крайней мере одно стихотворение принадлежало перу Хакусю Китахары и было, вероятно, лишь вольно интерпретировано Юдиным).

К этому можно было добавить статьи о Японии из энциклопедических словарей (Флорентия Павленкова, Брокгауза и Ефрона, СЭС) и многочисленные публикации в старых журналах (в «Иностранной литературе» — проза, поэзия, публицистика и критика; в «Вокруг света» — страноведение и история, в «Огоньке» — экономика, политика и изобразительное искусство {гравюру Утагавы Хиросигэ «Станция Камбара. Вечерний снег» я впервые увидел именно в «Огоньке»}). Что же касается телевидения, то и оно, хоть и не так часто, как мне хотелось бы, иногда показывало то чисто видовые, то документальные фильмы про Японию, не считая входивших тогда в моду довольно-таки экстравагантных картин Китано и Миикэ).

Получалось, что, ещё даже ничего не купив, я уже имел уйму материалов для своих японоведческих занятий. Но всё равно я почему-то чувствовал себя обделённым и мне хотелось во чтобы то ни стало собрать полноценную библиотеку (а по возможности — и фильмотеку, хотя в ту пору у меня не было даже видеомагнитофона), которая бы позволила вполне ощутить всю широту и глубину японской культуры и стала бы как бы очагом её в моей квартире. Вот над этой-то задачей я и работал в течение двадцати трёх лет, с усердием сороки таща в свой дом всё японское, до чего только мог дотянуться, хотя собранная в итоге «коллекция» всё же на девять десятых состоит из книг.

В пёстрых рядах этих книг (их «сообщество» порой производит впечатление восточного базара, настолько по-разному они выглядят) — летопись моего многолетнего путешествия в удивительную и загадочную Страну восходящего солнца. Каждая из книг — веха на этом пути, а некоторые, кроме этого, ещё и своего рода «дорожные указатели», подсказывавшие мне направление дальнейшего движения. Думаю, было бы интересно, переходя от книги к книге, вспомнить подробности моего нескончаемого путешествия: крутые подъёмы и пологие спуски, овраги и реки, преграждавшие мне путь, резкие повороты, причудливые изгибы и зигзаги, развилки и сужения, горные серпантины и верёвочные мосты. Книги, как верные спутники и проводники, подчас хранят память о моих странствиях куда лучше и надёжней, чем мои собственные воспоминания, неизбежно бледнеющие и выцветающие с течением лет, осыпающиеся, как листья осенних деревьев...

Да, проследить мой путь познания Японии, расположив книги моей японоведческой библиотеки в хронологическом порядке их приобретения было бы занятно. Но всё же я поступлю иначе. Ведь я, не имея наставника, подчас шёл трудным, извилистым путём там, где можно было бы пройти напрямик, минуя неровности дороги; стремился к далёкой цели, видневшейся на горизонте, и не понимал, что ни за что не достигну её, прежде чем научусь ориентироваться в пространстве, определять расстояние на глаз и правильно рассчитывать силы. Случалось мне и по нескольку раз проходить по одному и тому же месту, и вовсе останавливаться в растерянности или унынии.

Безусловно, всего этого можно было бы избежать, имей я «карту», но её-то и не было, как не было никого, кто мог бы мне её одолжить. Теперь, по прошествии почти четверти века с того дня, когда я отправился в путь, мне представляется возможным начертить такую карту самому. Не для себя — я уже не заблужусь и без карты, но для тех, кто, как некогда я, однажды ощутит непреодолимое желание совершить паломничество в страну, расположенную восточней Востока, и отправится в путь, руководимый одними эмоциями. Для таких путешественников-романтиков моя карта была бы весьма полезна и уберегла их от ушибов и ссадин, от блужданий и разочарований, от усталости и отчаяния.

つづく

[Kentarō]

«А зачем, собственно говоря, нам этот японоведческий путеводитель? Зачем нам и японоведение, и сама Япония, если мы — поклонники Сейлор Мун и ничего больше?» — спросит скептик и будет по-своему прав. В самом деле, далеко не каждый зритель, коего однажды пленила или хотя бы тем или иным образом привлекла «Сага о сейлорах», способен от СМ прийти к японоведению и даже вообще заинтересоваться Японией, хотя бы и на самом примитивном уровне. Мой личный случай никак нельзя назвать типичным, скорее он является из ряда вон выходящим. Правда, ситуация при которой человек от СМ приходит к увлечению аниме, а уж благодаря этому увлечению в итоге открывает для себя Японию, как раз необычной не является, это многих славный путь. Однако мир аниме невероятно богат и разнообразен, и тот, кого он однажды «поглотил», может, конечно, с теплотой вспоминать «своё первое детское аниме, с которого всё началось», но, в сущности, не обязан это делать.

Если же тот или иной «отаку» всё же относится к СМ с известным пиететом, считая это аниме «классикой и эталоном жанра махо-сёдзё», то одно это не приводит его в стан тех, для кого СМ — свет в окне и праздник, который всегда с тобой. Классика на то и классика, чтобы чтить её, признавать её значение в истории искусства, ссылаться на неё, цитировать, быть может, черпать из неё идеи, материал и вдохновение для собственного творчества. Кроме того, разумеется, классику можно всесторонне изучать, как на профессиональном, так и на любительском уровне. Однако между специалистом по творчеству Льва Толстого и поклонником Толстого (особенно если этот поклонник ещё и «толстовец») существует серьёзная разница (если только два этих амплуа не соединяются в одном человеке). Для первого Толстой всего лишь «объект исследования», для второго же — кумир, светило и «мерило». Первый изучает Толстого с точки зрения науки, второй с ним «носится». И хотя, в сущности, один подход не абсолютно противоположен другому, но всё же профессиональный интерес к Толстому и любовь к нему — это принципиально разные вещи, хотя и не взаимоисключающие.

Так же дело обстоит и с теми, кто по той или иной причине, с тем или иным обоснованием отделяет СМ от всего остального аниме. Собственно говоря, сказать «Сейлор Мун для меня особое аниме» недостаточно, нужно также объяснить причину этого. Серьёзных же причин здесь может быть всего две: либо человек изучает СМ (из каких соображений — другой вопоос), либо он от «Сейлормуна» банально «фанатеет». Как уже было сказано выше, обе причины для конкретного человека могут быть актуальны одновременно и даже в какой-то момент равны по значимости, но рано или поздно одна из них перевесит (что не означает, что вторая тут же утратит актуальность; возможно, и вовсе не утратит).

Казалось бы, в чём же проблема? Один исследует и видит в том смысл и оправдание своего интереса к «детскому мультику», другой просто смотрит и пересматривает в своё удовольствие, ни о каких высоких материях не думая. Оба при деле, оба довольны, чего ещё желать? Но беда в том, что невозможно «фанатеть» вечно. Рано или поздно это наскучит и тогда настанет время задуматься, как быть дальше: перейти ли в стан исследователей или покинуть сообщество «мунях» вовсе.

Так вот, по моим наблюдениям, большинство тех поклонников СМ, кто начинал с «фанатения» и при нём же остался, выбирают второй путь. И такое явление имеет весьма простое объяснение: нет смысла исследовать то, интерес к чему уже угас. А если нет исследовательского азарта, если нет тривиального любопытства, побуждающего разбираться, почему то-то и то-то в мире СМ устроено так, а не иначе, и, ко всему прочему, сама история Воинов в матросках уже не вызывает юношеского восторга, не дарит сильных эмоций, не побуждает к собственному творчеству, то за каким же чёртом продолжать числиться «муняхой»? Не лучше ли сказать прямо: «Спасибо этому дому, пойду к другому» и отправиться на поиски новых ярких впечатлений, которыми современная аниме-индустрия потчует бесхитростного зрителя со щедростью крыловского Демьяна? И поскольку покинуть надоевшую остывающую «Галактику» не только правильнее и честнее, но и гораздо практичнее, чем продолжать топтаться на любимой «площадке», созерцая пустоту и тщетно ожидая, когда же с небес посыплются булочки с изюмом, то вряд ли стоит удивляться, что львиная доля наших прежних завсегдатаев поступила именно таким образом.


つづく